После того как на матушке Руси кабаки размножаются не по дням, а по часам, когда что ни шаг, то кабак, когда поистине можно сказать: «питейных тысячи*, а школы ни одной»,— в это время у всякого честного человека невольно рождается вопрос: что ж это такое «кабак», откуда взялась эта черная немочь, сдавившая Русь в своих нежных объятиях?
Было время, когда русский народ жил по обычаям своим и по закону отцов своих. Весь народ, с князем и епископом, составлял одно целое, жил одной общей мирской жизнью, представлял один русский мир. Важнейшей общественной связью служило братство; у народа были свои русские песни, свои пляски, своя музыка, свои пиры, пиры бывали княжеские, братские (братчины) между несколькими семьями, между одними мужчинами и отдельно между девицами (складчины). На пирах, на праздниках, при обрядах свадебных и погребальных народ пил свои исстаринные напитки брагу, пиво, квас и бархатный мед, каждая семья непременно варила к празднику хмельную бражку. Люди достаточные, князь, епископ, пили виноградные вина. Вообще все пили питье домашнее, почти даровое, здоровое, а хотя не могли не встретиться случаи неумеренного употребления питей, но пьянства совершенно не было, пьянство было немыслимо: ряды кабаков, вечно переполненных пьяным людом, не возмущали еще светлого потока народной жизни.
В XIII веке являются татары, господствуют два с половиной века и томят народ разного рода податями, и вот татары, наконец, уходят, но подати (тамга) остаются. С XIV века, усиливаясь все более и более, появляются налоги на брагу, пиво, мед, на квас, а с конца XIV века, когда в России в первый раз появилась водка, и на водку. До сих пор напитки в больших городах продавались в корчмах. В ХГУ
*Читай: миллионы.
163
и в XV веках корчмы мы встречаем в Новгороде, в Твери, в Смоленске, в Пскове. В других городах корчем не было, а в селах и подавно, но и в упомянутых городах было не больше, как по одной или по две корчмы. Но когда появилась водка, корчмы стали размножаться, и явилось кое-где пьянство. Для свежей и здоровой земли явление пьянства бьшо не по нраву; со всех сторон поднялись против него голоса духовных владык и князей.
Случалось, князь, чтоб ослабить пьянство в тайных корчмах, уничтожит их, а заведет свою казенную корчму, но узнает про это владыка и пишет ему: «князь, не хорошо: снеси прочь корчму»,— и князь корчму сносит... Так дело шло до второй половины XVI века, когда в русской жизни вдруг возник новый отпрыск татарщины... кабак, которым мы обязаны татарам вместе с тамгою, правежом и другими подобными благами. Кабаком (слово татарское) у татар называлось сначала село, имение и потом постоялый двор, где, кроме съестных припасов, продавались и напитки, употребляемые татарами до 1389 года, когда, приняв магометанскую веру, они должны были отказаться от вина. В Казани, во время взятия ее Иваном Грозным, в 1552 году, упоминаются кабацкие врата. После казанского похода Иван Грозный заболел, потеряв царицу, и потом, отдав управление земщиной касимовскому татарину, окружил себя опричиной, для которой, за Неглинной, между Арбатом и Никитской, он построил дворец, а на Балчуге завел избу, где бы опричники могли пить и гулять, сколько им угодно, и назвал эту избу кабаком. В этот кабак приходили другие люди, покупали там водку, кабак тотчас же оказался делом выгодным, и вот неместни-кам областей предписывается уничтожить везде вольную торговлю напитками и заводить царские кабаки. Но чиста и здорова еще была народная жизнь, и царев кабак на Балчуге, по выражению современных памятников, возбудил многое нарекание и погибель. Царь Федор Иванович, как рассказывают, велел сломать этот кабак, но зато, тотчас же по смерти отца, пожаловал Ивана Петровича Шуйского великим жалованьем, отдав ему город Псков с пригородами, и с тамгою и с кабаки. Сделался царем Борис Годунов и, по словам Бруссова, запретил употребление вина и содержание корчем, и в то же время вновь открыл кабак на Балчуге, который и получил название большого царева кабака. Место этого знаменитого прапращура российских кабаков указывают у Каменного моста, где теперь винный двор. До сих пор пьянство в нашем теперешнем смысле было редким исключением, и народ, заплатя явку за пиво и мед, варил его дома и пил его у себя дома, сколько ему угодно. Но когда варить пиво и мед и курить вино было запрещено, когда все эти напитки стали продаваться от казны, когда к слову кабак приложился эпитет
царев — народ поневоле потянулся к кабаку, и пьянство увеличилось. Зараза входила в жизнь мало-помалу; появление царева кабака в каком-нибудь месте сначала пугало народ, и он писал к царю: «Царь, вели снести кабак». И царь кабак сносил. В глазах народа кабак сделался чем-то проклятым. «.Кабак,— говорил народ,— пропасть,— тут и пропасть». Явилось-поверье, что церковь, поставленная на месте кабака, непременно провалится. В Новгородской губернии в Грузинском погосте в 1681 году появился кабак, а монахи соседнего монастыря пишут к царю, что тут кабаку быть нельзя, ибо это место святое, здесь апостол Христов Андрей Первозванный посох свой водрузил, и благочестивый царь посылает грамоту, чтоб кабак снести.
Лучшим доказательством того, как туго кабак прививался к жизни и какие надо было употреблять усилия, чтоб сделать его необходимым и пр., может служить история распространения кабаков.
Кабак, еще с самого начала, оказался вещью выгодною, и были употреблены всевозможные меры, чтоб распространить его, но кабак не шел. Цари жаловали кабаками князей и бояр, и даже татар, всякий мог приехать в Москву и • купить там себе кабак, т. е. право поставить его там, где ему хотелось, а вместе с кабаком брались на откуп и все напитки, даже сусло и квас, народу нечего бьшо пить — но кабак все не шел вперед, а, напротив, появилось множество тайных корчем и ропат, которые по милости того, что были скрыты от общественного надзора, скоро сделались местами разврата. Народу сделалось противно самое имя кабака, и велено называть их кружечными дворами, и очень часто случалось, что отдают кабак на откуп, и в це-| лом округе не оказывается ни одного откупщика. В деревнях кабаки строго запрещались (до конца XVII века), и еще в 1665 году существовали честные русские люди, вроде Ордына-Нащокина, который, замечая зло, распространяющееся от казенных кабаков, хлопотал о прежней вольной продаже напитков.
В Москве, в начале XVII века, бьшо, кажется, не больше двух-трех кабаков, но к концу века они увеличились неимоверно (по тогдашнему понятию). Кабаки начинались с самого Кремля. Здесь, при царе Алексее Михайловиче, на Земском дворе, возле самого государева дворца, с ведома Приказа начальных людей, были заведены кабаки, где разные ведомые пары, собравшись в артели, торговали вином. Всех этих варов бьшо больше тысячи, и артель их получала большие выгоды. В XVIII веке в Кремле были известны два кабака: один духовный, другой подьяческий. Первый помещался на Красной площади, под известной царь-пушкой, и назывался: «Неугасимая свеча». Здесь, после вечерень,
164
165
обыкновенно собирались соборяне, пили и пели «Пасху красную». Подьяческий кабак стоял ближе к дворцу, перейдя туда вместе с Приказами,— он стоял под горой, у Тайницких ворот, и назывался «Катан». При Анне Ивановне кабак этот заметили, и в 1733 году велено было из Кремля вывести его немедленно вон, и вместо того одного кабака поставить, где надлежит, несколько кабаков, а в Кремле отнюдь бы его не было. Из других московских кабаков славились Каменномостский кабак, служивший притоном всяким ворам, и «Красный кабачок» (Таннер), куда собиралось все, что только было тогда в Москве разгульного. Из особенно замечательных старых кабаков упомянем о кабаке у Воскресенских ворот, где нынче свечные лавки. Сюда, еще на памяти старожилов, собиралось после присутствия все подьячество. Между Моисеевскою площадью и Никитской был кабак, называемый «Каменный скачок», ныне просто «Скачок». Против Моисеевского монастыря стояло «Тверское кружало», а где ныне Воронин трактир, там был «Стеклянный кабак». В XVIII веке всю Россию обнимает откупная система, распространившаяся потом на Сибирь, на юг, где до тех пор московских кабаков не знали. Домашнее пиво и медоварение прекращается и начинается пьянство в кабаках. Кабак делается местом сбора для бесед, местом отдыха от трудов, где мужик, испивая сиротские слезы, имеет счастливую возможность забыться на минуту от своей тяжелой участи (это было в XVIII веке: теперь дело другое).
Раз уже поставленный где-нибудь, кабак тут уже навсегда и остается, делаясь спасительным маяком для всего округа и обрастая народными воспоминаниями. «Тверское кружало», стоявшее в Охотном ряду, в XVIII веке заменяется «Цареградским трактиром», который завел какой-то грек (теперь это гостиница «Париж»). Идя от «Цареград-ского трактира» далее по Тверской, на углу Газетного переулка мы находим «Старый кабак», прославленный августи-новским кучером. На Саввинском подворье жил Августин, у него был кучер из духовного звания, Илья. Этот Илья иногда до того пил, что его забивали в колодку и приковывали цепью к стулу. Проспавшись на цепи, он вставал, брал в руки стул, и со стулом, с колодкой и с цепью на шее снова плелся в кабак на углу Газетного переулка. В 1862 году в Москве считалось, по отчетам откупщиков, 215 кабаков, большая часть их идет от XVIII века. Голь кабацкая — главные посетители кабаков — проводила там время с женщинами, и за минуты буйного веселья среди этих женщин голь почтила их благодарной памятью, соединив их имена с именами кабаков, которые они посещали. Таков известный кабак «Танька», получивший имя от Тань-
166
ки, известной разбойницы, хотя другое предание говорит, что местом посещения ее было «Петровское кружало».
Шла Татьяна пьяна
Из Петровского кружала,
Обидели ее солдаты...
Более или менее подобным образом получили свои названия кабаки: «Татьянка» (Мясн. ч., 1 кв., каз. д.), «Агаш-ка» (Хамов, ч., 4, кв., 374), «Эеколка» (Леф. ч., 3 кв., 372) и «Аринка» на Девичьем поле. Многие кабаки получали имена от местностей, где они находились, и от других случайных причин: «Синодальный кабак» (Город, ч., 3 кв. 94, 96), «Казенка» (Яким, ч.,  1 кв., каз. д.), знаменитая некогда «Старая изба» (там же), «Роушка» (Пят. ч., 1 кв., 71), «Ле-, нивка» (там же, 2 кв.), «Веселуха» (там же, 1 кв., 71), «Ка-ковинка» (Арб. ч., 2 кв., 203), «Щипок» (Серп, ч., 2 кв., 315),  «Подберезка»  (Пресн. ч.,   5 кв.,  681),  «Варгуниха» (Срет. ч., 4 кв., 559), «Разгуляй» (Басм, ч., 3 кв., каз. д.). Кабаки по окраинам города назывались прощами или росстанями, как, например, существующие до сих пор Тверские росстани (Сущ. ч., 1 кв., каз. д.). Явилось множество кабаков, называвшихся по имени бань, около которых они стояли как необходимая принадлежность: кабак «Новин-; ские бани», «Сиверские бани», «Денисовы бани», «Девки-ны бани», «Барашевские бани», «Ирининские бани», «Елоховы   бани»,    «Петровские   бани»,    «Вишняковы   бани», «Крымские бани» 60. От XVIII же века явился кабак «Истерия» (Гор. ч., 2 кв., каз. д.), напоминающий нам о внесенной к нам тогда цивилизации. С этого же века появляются фартины, трактиры, герберги, ресторации, ренсковые погреба, и число их в столицах росло все больше и больше, удовлетворяя вновь развившимся в народе потребностям, как поют об этом в Самаре:
Что за славная столица, Славный город Питербург, Испроездя всю Россию Веселее не нашел. Там трактиров, погребов И кофейных домов, Там таких красоток много, Будто розовый цветок...
(Самарские песни. С. 206)
Кабаки начинают появляться по селам и деревням, чего прежде не было. Зуев, в своем путешествии по России в 1787 году, говорит, что во всей Южной России он не нашел ни одного города, где бы не было нескольких кабаков; встречались ему такие села, где не было ни одного дома, в котором не торговали бы водкой. Но почти во всяком го-
167
роде была пивоварня. В Москве в начале нынешнего века существовали еще сотни пивоварень. Но откупная система увеличивается более и более, откупная сумма доходит в 1850 году до 106 000 000 рублей серебром, употребление пива уничтожается, исчезают наливки, настойки, травники, делаются преданием старинные квасы и меда, и народ поневоле налегает на одну водку. Мы дошли до нашего времени и говорить бы больше не следовало: имеющий очи ви-дети да видит. Но скажем два слова. 215 московских кабаков 1862 года в 1863 году разрастаются, говорят, до числа 3000. Пиво, цена которому в 1698 году была 12 копеек за ведро, в 1765 — 33 копейки за ведро, в 1862 — 10 копеек серебром за бутылку, теперь 8 копеек, и пива теперь уж больше никто не пьет*. Как отцы и попечительные наставники, высятся над кабаками тысячи гостиниц, трактиров, ресторанов, харчевень, и везде народ, музыка, волчки, разные игры, девы, песни, и тысячами помирают опившиеся...
Руину славы Рим пропиває, Тризну править........... У славян южных (сербов и болгар), западных (чехов) и у всего немецкого племени, при свободном и своеобразном развитии народностей, выработались в разное время различных названий питейные заведения, куда не стыдятся заходить честные люди, где нисколько не стыдится торговать честный торговец. Туда свободно входят женщины и дети; там художники и артисты пьют вместе с мастеровыми; известные писатели сидят вместе с каменщиками и портными. В то же время у нас в России вырабатывались в жизни кабака, назначенные для одного лишь народа**, да хозяева этих кабаков, называемые целовальниками,— тип истинно московский, неизвестный во всем божием мире.
Несмотря на то, что начала, вызвавшие на свет кабаки, были совершенно чужды народной жизни и кабаки вводились силой, но управление кабаками и всем, что относилось до продажи напитков, уже никак не могло существовать вне общих оснований народного права. В государственной, общественной и народной жизни России полови-
В 30-х годах требовалось для Москвы до двух миллионов ведер пива, в 1858 году только 300 000; интересно знать, выпивается ли теперь хотя 25^000 ведер?
Известно, что солдатам запрещено входить в питейные заведения, равно как и женщинам. Недавно запрещение это распространилось и на нижних чинов морского ведомства.
168
ны XVI века, когда в первый раз появился кабак, везде более или менее действовало выборное начало. Это же начало легло в основание первых установлений о торговле напитками. Царь Иван Васильевич Грозный заводит кабак, и надо сбирать на кабаки деньги, но кому? Послать ему туда боярина, дворянина, гостя торгового — царь и представить этого не мог: он поручил надзор за кабаками всему обществу, всему народу, он отдал сбор кабацких денег на веру выборным людям. Да дело было в том, что кабаки были ненавистны народу, и, без сомнения, нельзя было и ожидать, чтоб для управления кабаками пошли лучшие люди. Народу было сказано, чтоб он выбрал лучших людей, т. е. людей достаточных и верных, которые бы, дав присягу и поцеловав крест, сбирали бы кабацкую прибыль на вере. Но лучшие люди не шли на служение кабаку, шли только те, которым терять было нечего. Таким образом кабацкие выборные становились в глазах народа людьми низкими и презренными, и особенно те из них, которые заведывали самой продажей напитков. При каждом кабаке выборных было двое: голова кабацкий и его помощник; голове поручен был высший надзор за кабаком, а продавали напитки и сидели по кабакам его помощники, и хотя голова и его помощники одинаково целовали крест сдужить казне честно и верно, и, следовательно, оба были целовальниками, но народ оставил это имя за одними сидельцами, назвав их целовальниками, а со слов народа этим именем стало называть их и само правительство. С именем целовальника народ соединил то постыдное, позорное и бранное значение, с которым оно дошло до нашего времени, и история подтверждает справедливость народного приговора.
Казна требовала все больших и больших кабацких прибылей, и чтоб вернее достигнуть этого, она, в отношении казенного сбора, связывала выборных самыми тяжелыми правилами, и в отношении к народу, к потребителям напитков, не стесняя выборных в произволе действия. Вместе с этим в Москве того времени, славившейся своим Шемякиным судом, своей московской волокитой, воспитывался особый разряд людей, готовых за деньги служить всякому нечистому делу. Люди эти, отовсюду сбиравшиеся в Москву, знали, что казна смотрит сквозь пальцы на ка-башное дело, и, сойдясь с московскими подьячими, покупали через них места кабацких голов и откупщиков, давая при этом обязательство выбрать с кабака сумму, несравненно большую перед прежними годами. Но как ни дурны были кабацкие выборные, как ни велико было зло, приносимое ими народу,— владельческие и господские крестьяне лишены были даже и этой благодати: целовальников к ним присылали из городов.
169
Целовальники и откупщики жили вне суда, имели право действовать бесстрашно, только чтоб они к новому году представляли большую прибыль церед прошлыми годами. Москва только и писала к целовальникам, чтоб они торговали, как бы нашей казне бьшо прибыльнее, а питухов (которые пьют в кабаках) не отгоняли бы. Доносили целовальники, что народ не пьет в кабаках и кабаки пусты, а им на это отвечали, что они доносят неразумно, и как хотят они, а чтоб непременно собрали кабацкую прибыль. Доходят жалобы, что целовальники обмеривают, и народ поэтому перестает ходить в кабаки, и приходит позволение самим питухам  мерять  вино  при   покупке для  того,   чтоб  им впредь приходить в кабаки было повадно. Меряя напитки неполными и неверными (незаорленными) мерами, целовальники, кроме того, примешивали в водку иное какое-либо питье, подливали воду. На питухов они смотрели, как на самый подлый народ, с которым можно делать все, что хочешь. В 1643 году шуянин Аксенов бьет челом царю на Шуйского верного голову и на кабацких верных целовальников, на посадских людей, на Тихона Иконнина с товарищи, что отец его, Аксенова, пьет у них на кабаке безобразно и голова и целовальники кабацкого питьн дают ему в долг много, не по животам и промыслу, и «чтоб мне, государь,— продолжает сын,— в том кабацком отца своего долгу не погибнуть и не дойти до того, что и откупить его будет нечем». Поэтому уставными грамотами определяется [количество]  напитков на кружечном дворе,  запрещается целовальникам давать вино в долг и в кабалу, чтоб питухи, как поучает уставная грамота 1653 года, «в напойных долговых деньгах, стоя на правеже и сидя за приставы и в тюрьме, напрасно не помирали».  Велят также смотреть, чтоб крестов и образных окладов и книг и всякой церковной утвари и татиных и разбойных рухлядей в пропое под заклад ни у кого не имали. Написывая на питухах лишние напойные деньги, подводя их за это под палки, сажая их в тюрьмы, целовальники, кроме того, давали и деньги взаймы, как обыкновенно делали это жиды-корчмари в Малороссии. Так, шуйский откупщик в 1646 году роздал шестнадцати человекам 55 рублей 50 копеек, каждому от рубля и до восьми. В кабаках, говорит Флетчер, существовали самые низкие и бесчестные средства к наживе, совершались самые низкие преступления. По кабакам заведены были азартные игры, табак, женщины. Там, продолжает Флетчер, работник и мастеровой часто проживали все имущество жены и детей... Пока сидели они в царевом кабаке, никто и ни под каким предлогом не смел вызвать их оттуда, чтоб не нанести этим убытка казне. Пили до того, что все пропивали с себя и выходили из кабака буквально голыми,
170
как свидетельствуют об этом, кроме Флетчера, и старинные лубочные картинки. Петр Власов, содержавшийся под началом в 1686 году, заложил на кружечном дворе свой шейный крест.
Обыкновенно случалось так, что пойдет человек в кабак, думая, что кабаком-то горе избудется, встречали его там верные целовальники, называли его братцем, говорили ему:
Испей ты, братец мой названный, В радость себе и в веселье и во здравие, Испей чару зелена вина, Запей ты чашею меда сладкого, Хоть и упьешься, братец, допьяна, Ино где пил, тут и спать ложися.
(Стих о Горе-Злосчастии)
Заходил один, заходил другой, пили, начинались драки и «ножовое резание». Целовальники же, виновники этого буйства и драк, возьмут, бывало, обвостренный кусок дерева, вложат его в рот буяну и завяжут на затылке. Обыкновенно же в кабаках делалось так, что напьется человек и уснет: сонного его ограбят и оденут в чуйку кабацкую или же убьют. Убить кабацкого пьяницу считалось в Москве делом очень обыкновенным. Память об этом народ сохранил в былине про жену боярина (княжеского богатыря) Дуная, которая, узнав, что мужа ее ведут на казнь, бежит на широкий двор и кричит зычным голосом:
Ой, вы еси палачи немилостивые,
Возьмите-тко казны да колько надобно,
А спутите-тко Дуная во чисто-поле,
Да подите-тко ище на царев кабак
И напойте, палачи, да пьяницю кабацкого,
Да отсеките-тко ему вы буйну голову.
И послушались ее палачи немилостивые, выпустили из тюрьмы мужа ее, а у кабацкого пьяницы отсекли буйну голову. Убьют пьяницу, а на другой день свезут его в Приказ, и кому какое дело до него! Или выкинут на улицу пьяного, и все обходят его, боясь к нему подойти. По свидетельству Коллинса, жившего в царствование Алексея Михайловича, такой был страх в народе, что знакомые, видя пьяного, валявшегося на улице среди жестокой зимы, не смели подать ему помощь, боясь ответственности в случае, если б он умер. «Пьяные,— говорит Коллинс,— замерзают, и никто не подаст им помощи, боясь иметь дело с Земским приказом. Жалко видеть,— продолжает он,— как человек по двенадцати замерзших везут на санях; у иных руки объедены собаками, у иных лица, а у иных остались только голые кости. Человек двести или триста привезено бьшо таким образом во время поста». Не нужно говорить о
171
том, что страх прикоснуться к пьяному, замерзающему на улице, не прошел и до настоящей минуты.
Кабак делался мало-помалу местом страшным и скверным. Мать, провожая сына, предостерегала его от кабака да от дружбы с целовальниками:
Не ходи, чадо, к костарем и корчемником, Не знайся, чадо, с головами кабацкими.
Под влиянием ужасных сцен, совершавшихся в кабаке,— и вино, и кабак, и кабацкие пьяницы,— все это приняло дьявольское, темное, нечистое значение. Не перекрестивши рта, не перекрестивши стакана с вином, нельзя было выпить — иначе, вместе с вином, вскочит в рот и дьявол, сидящий в стакане. Дьяволы лично являлись в кабаках и спаивали народ. Опившиеся в кабаках или убитые там, считались уже нечистыми, их не погребали, а зарывали в лесу. Патриарх Адриан повелел, чтоб всех, которые, играя, утонут или вином обопьются, не отпевать, а класть в лесу или на поле. Отсюда-то распространилось злое, суеверное народное мнение, что если на общем кладбище похоронят опийцу, то быть неурожаю или засухе. Недавно еще в одной деревне, во время случившейся засухи, народ вырыл из могилы труп крестьянина, умершего от пьянства, и, изуродовав его, бросил в реку (СПб. ведомости. 1861. № 175).
Несмотря на то, что прежние целовальники, как люди выборные, часто сменялись, несмотря на то, что при введении откупов в прошлом веке уже не было верных целовальников, но имя их, их значение сохранилось в названии кабаш-ных сидельцев целовальниками, они остались навек памятны в позорной брани: «целовальник!» С развитием откупов к целовальникам присоединились целые массы откупных чиновников, агентов, приказчиков, надсмотрщиков, безнаказанно-дерзко употреблявших все средства споить народ. Целовальники, служившие в откупах, получали прежде жалованья от 6 до 8 рублей в месяц, и только те получали 25 рублей, у которых продажи было не менее как на 2000 рублей.
И несмотря на то, что из этого скудного жалованья целовальники должны были платить за утечку, за освещение кабака, за бой посуды, кроме того, платить штрафы, угощать полицию, и пр. и пр.,— желающих служить целовальниками была целая бездна. Целовальники в Москве и жи-ды-шинкари на Юге наживались, богатели и делались от-кулм<ИА;а/ии-миллионерами, как некоторые в Москве и десятки жидов-откупщиков. Значит, кроме миллионов, получаемых казною за откупа (в 1859 году эта сумма выросла до 127769488 рублей 32 копеек серебром), кроме сотен миллионов, наживаемых откупщиками (по вычислению Бабста, до 600 миллионов ежегодно), сколько еще миллио-
172
нов наживали целовальники! Да и как им было не наживать! Целовальник находился как бы вне законов: полиция не могла ничего сделать с ним без откупщика. Целовальник знал одну власть — откупщика, имел одну цель — обирать народ. Он обмеривал, обсчитывал, обкрадывал народ, торговал крадеными вещами, торговал даже мелкой монетой, извлекая ее из народного обращения, и за все это продавал водку, разбавленную водою, известью, сандалом, куркумом, суриком (Киттара. О винокурении. I. С. 38). Нахальство и насилие дошли до того, что у одного откупщика вместо пробок затыкали посуду жеваной бумагой, которая размокала и обращала водку в какой-то грязный настой. Пример кабаков действовал соблазнительно. Виноторговцы вместо виноградного вина стали продавать пойло из бузины, винных ягод и разных красок; пивовары стали вместо хмеля класть в пиво ягоду куклеванец,— чем отравляют рыб и что строго запрещено,— и вдруг развилась обширная торговля куклеванцем (Инвалид. 1862. № 263). Зараза и нравственный разврат проникали в народную жизнь все глубже и дальше. Сначала в целовальники шли одни гнусные промышленники, развращавшиеся в городской жизни; потом в разных местностях сделалось обычаем, вместо заработков, ходить в города в целовальники, и, наконец, появились целые села, откуда на всю Россию выходили целовальники. Таковы богатые села Рязанской губернии, Зарайского уезда: Белоомут, Ловцы, Любичи и знаменитое государственное село Дедново (Русская беседа. 1857. С. 49).
Одновременно с размножением на севере целовальников, в Малороссии и Белоруссии распространились повсюду жиды-шинкари. Усилением жидов на счет умного, доброго и честного украинского народа Украина обязана сначала полякам, а потом Москве, которая народу не давала водки, а жидам и полякам позволяла делать все, что угодно. До последнего времени вся Малороссия и Белоруссия стонали и стонут еще под игом поляков. Украинский народ был для польского пана низким хлопом. Народ панам поставлял меда та вина ситни, a паны за это усеяли всю Украину шинками, отдав их, вместе с народом, в аренду жидам. Украинская дума описывает подробно, как с давних времен не было добра в королевской земле, как жи-ды-рандари зарандавали всю Украину:
Як жиды-рандари
Всі мляхи козацьки зарандавали,
Що на одній милі
Да по три шинки становили.
Становили шинки на долинах,
Зводили щогли на високих могилах.
173
Идет казак, продолжает думу, мимо кабака, с ружьем на плече, идет убить, на реку утку, чтоб покормить свою жин-ку с детьми, а жид глядит из кабака в форточку и говорит своей жидовке:
ЭЙ, ЖІДІВОЧКО Ж МОЯ РЯСЯ,
Що сей казак думає, що він у кабак не вступить, За денежку горшки не купить, Мене, жида-рандаря, не перепросить, Щоб позволив ему на речці утя вбити, Жінку свою с дітьми покормити.
И не одна нужда выпить, не одна нужда угодить жиду, заправлявшему всеми делами, заставляла человека пить в кабаке,— часто тянуло его туда присутствие жидовки-корчмарки, которая ласкала и приголубливала человека, чтоб потом его вернее обобрать.  Но было время, когда круто приходилось и жидам. По указу 26 января 1725 года кабаки Смоленской губернии были отданы на откуп жидам Борху и Лейбову, но они действовали так хорошо, что через два года велено было сделать с ними расчет и выслать их вон из России, и вперед не пускать. Гонение на жидов продолжается до 1764 года, но, к несчастью, без всякой пользы для народа, потому что народное благосостояние нисколько от того не увеличивалось. Наконец, после долгих колебаний за и против жидов, закон 1845 года окончательно запрещает жидам торговать в шинках по деревням, селам и хуторам. Запрещенье это остается и в положении 1863 года. И тут-то, среди глубочайшего, всеобщего молчания о пользах народа, начинают снова раздаваться голоса за жидов-корчмарей, поднятые в видах народной пользы (Биржевые ведомости. 1862. № 208 и др.) °2. Один предводитель дворянства, указав на важное значение жидов для благосостояния губернии, ходатайствует о допущении их торговать в шинках,— тем более потому, что украинский народ отказывается брать в аренду шинки,— и свидетельствует, что с освобождением крестьян некому будет содержать шинки, кроме жидов, а с воспрещением этим последним шинковать — шинки должны будут закрываться, и тогда дворянство понесет убытки  [Sic!]   (Биржевые  ведомости.   1863. № 60)63. Предложение это было принято, как видно из циркуляра от 23 мая 1863 года, № 333, и дозволено жидам в местах их оседлости заниматься питейной продажей повсеместно, на общем основании... Народ на Украине дал дорогу жидам-корчмарям, сам же совершенно отстранялся от участия в торговле вином. «Отчего вы не торгуете вином?» —   спрашивают  тамошнего   крестьянина.   «Боимся проторговаться».— «Да отчего ж жиды не проторговываются?» — «Да у жида,— отвечает народ,— бачьте, и жидовска натура, а у нас натура мужицька, христианска» (Москов-
174
ские ведомости. 1863. № 54)64. Но кроме украинского народа, в Южной России живет много староверов, и, кажись, они могли бы взяться за торговлю вином; но неслыханное дело, чтоб старовер или молокан был когда-либо откупщиком или целовальником. Не то мы видим в России (т. е. Великороссии). Здесь народ думал, что со времени нового питейного устава всякий, взявший патент, может торговать где угодно,— но вышло иначе. Можно торговать всем свободно, исключая крестьянина, который не может открыть питейное заведение без согласия Палаты государственных имуществ или помещика, да еще своего общества. И слава богу! Будь иначе — вся Великороссия обратилась бы в один обширный кабак, потому что «цивилизация» успела уже захватить и села и деревни. Но обернем медаль на другую сторону. Написано, что откупы уничтожены, что торговля вином свободна, но, несмотря на это, спокойно отдаются в селе Иванове и в селе Васильевском все трактирные заведения, ренсковые погреба и кабаки в откуп винному сидельцу Сидорову на четырехгодичный срок (Московские ведомости. 1863. № 16) 65.
Шинок, несмотря на всю его мерзость, все еще сносен для украинца, потому что к нему привыкли, но ничто не могло приучить южно-русский народ к кабаку. На человека, который решился бы итти в кабацкие целовальники, в Украине смотрят, как на христопродавца. Кабаков великое множество, и буквально ни один честный и добросовестный человек не пошел в целовальники: целовальниками сделались бывшие сидельцы в кабаках и множество подобных им людей, воспитанных в городском разврате и вышедших теперь на свет вследствие явившегося на них запроса. Нет надежды, чтоб когда-либо исчез с лица русской земли тип целовальника, сложившийся с такой крепостью в московском государстве! Подлые люди и поныне пьяных напитков употребляют, может быть, более, нежели ще инде, однакож, нельзя назвать всех пьяницами.
Болтин. Прим, на лексикон. II. С. 243.
Так отзывался о народе один из русских историков прошлого века. С тех пор много утекло воды, много переменилось. На народ уж больше не глядят, как на подлого пьяницу, и пьянство в народе представляется уже не как безусловный порок, а как печальный факт, обусловленный
175
историческими судьбами. Народ не мог не пить, не мог не пьянствовать. С XVII века и до окончательного введения откупов курить вино и варить пиво дозволено было черному духовенству, дворянам, детям боярским, приказным людям, людям гостиной и суконной сотни,— словом, всем, исключая народа: народу определено пить водку в кабаке. Мы видели, что такое «кабак», что такое «верные целовальники», мы знаем, что терпел народ, знаем, что единственным счастием его было «завить горе ремешком, хлебнуть сиротской слезы». Совершенно в другом положении было общество, на стороне которого были и всевозможные права, и довольство, и большая свобода, и просвещение, но общество пьянствовало и пьянствует нисколько не меньше народа. Попробуем войти в кабак XVII века.
Судя по описанию орловского кружечного двора, в 1679 году кабак представлял следующий вид.  Войдя на двор, огороженный дубовым тыном, мы видим сосновую избу в три сажени, при ней клеть с приклетом такой же меры и погреб с выходом, построенный из дубового дерева. Двери и ворота запираются железными цепями и крюками. Кроме шести таких цепей, есть еще цепь о двенадцати звонах с ошейником — для пса или для человека — для кого случится (Белев, библ., П. Прилож., с. 14). В избе на стене висит светец, уши железные, у печи лежат топор и рогачи, и где-нибудь   на   полке   хранится   клин,   который   пьяным вставляли в рот и завязывали сзади. Кроме ставцов и ковшей, в кабаках находится разная посуда: яндова, осьмуха, полуосьмуха, воронка большая медная, а для мелкой продажи крюки — чарки с крючком вместо ручки, висевшие по краям яндовы . За стойкой сидит целовальник, и если кабак казенный, то в углу сидят подьячие, которые пишут сколько и кому продано вина, выдают кабачные памяти, сбирают явочные пошлины и пр. Летом кабак пуст, но зимой и по праздникам, особенно на святой и на масляной, полон с утра и до ночи. Гости кабацкие разделяются на два главные рода — одни придут, выпьют и уйдут, другие вечно сидят и пьют. Пьющие на кабаке опять разделяются на два рода: одни — пьяницы из народа, так называемая голь кабацкая: это — нищие, беглые, бродяги, воры, мастеровые. Между ними мужчины и женщины. Другие же — пьяницы, вышедшие из городского общества, называемые кабацкими ярыгами.  Это — духовные,  бояре и подьячие. Здесь преимущественно мужчины, ибо женщина в «обществе» загнана и лишена даже права пойти в кабак. Пользуясь актами, изданными правительством и частными людь-
*Изгнанные из употребления откупщиками крючки в настоящее время снова вошли в жизнь: столь живуча сила обычая.
176
ми, мы имеем самые подробные известия о городских пьяницах.
С самого XVI века идет непрерывный ряд обличений против «запойственного жития» духовных особ. Курбский, «Стоглав», дополнения к Судебникам, все Соборы, Иван Грозный, Алексей Михайлович, Духовный Регламент — все твердят об одном и том же. Выписью 1552, данною царем Иваном Васильевичем Берсеневу и Хованскому, запрещается в Москве «священническому и иноческому чину в корчмы входити и в пьянстве упиватиря, празднословить и даяти, а которые учнут по корчмам ходити и учнут в пьянстве упиватися и по дворам и по улицам скитаться пьяными, таких ловить и брать с них заповедь, как и с «простых бражников», и потом рассылать в монастыри». Судебником 1552 года запрещается «попам по корчмам ходити и в пьянстве упиватися»...
...К посетителям кабаков присоединялись толпы подьячих и приказных. Кабак был и отчасти остался до сих пор единственным народным присутственным местом. Здесь писались жалобы, доносы на помещиков, здесь впоследствии составлялись фальшивые пачпорты, здесь — есть предание — подьячий писал мужикам просьбу об уничтожении «волостей» (Худяков. Материалы для изучения народной словесности). К подьячим присоединялись более и более и нередко и дворяне и другие горожане, которые, по свидетельству иностранцев, целые дни проводили в кабаках, и из этих-то городских пьяниц выработался мало-помалу замечательный тип «кабацких ярыг», существующих благополучно до сих пор (Нищие на святой Руси). Это были круглые нищие и отъявленные пьяницы. Толпясь у кабаков, они выглядывали человека, которого могли бы споить и обобрать, останавливали проходящих и униженно вымаливали у них «чарочку винца Христа ради». Целовальники делали с ними что хотели. В 1628 году в Шуе был откупщиком «москвитии» Мишка Никифоров с товарищами. Эти откупщики бьют челом царю, что у них в Шуе на «государевом кабаке», ночью, 18 декабря учинился грех: упала свеча от постава с огнем и загорелась на полу рогожа, а в то время в кабаке валялся на полу «в ярыжных князь Иван Гундоров». Вскочил князь и учал тое рогожу гасить, и на нем, князе Иване, порченки загорелись, и ноги от тех пор-ченок потлели. А на князе Иване,— продолжает челобитная,— есть «черная немочь», и он «ныне (?) тою немощию болен лежит, что ведают многие посадские люди, и отец его духовный», а князь Иван «по многим городам на кабаках валяется», то вели, государь, явку тому записать, и если князю Ивану, на твоем, «государеве кабаке» случится смерть, то чтоб нам, государь, от тебя в пене не быть. Так
177
торопились донести царю шуйские откупщики, хотя Гун-доров, сгоревший (сожженный) в кабаке, тут же на месте и умер. Начинается дело, из которого открываются многие печальные подробности тогдашнего отношения Москвы к областям. Мы уже видели, что в Шуе откупщиком был «московитин», т. е. родом из Москвы. Откуп он получил, вероятно, по милости московских подьячих и, приехав в Шую, стал безнаказанно совершать всякие злодеяния. 8 декабря он привез из Москвы грамоту, по которой велено было отдать ему шуйский кабак, бывший до того по вере у выборных людей, именно у головы Ивана Володимерова, которого велено было во всем счете «и долговые и напой-ные» (т. е. что должны были пьяницы, что они напили в долг) отдать ему, Мишке, в откуп и ему же отдать запасы и питье и всякий кабацкий завод и кабацкий двор, оцепив все это посадскими людьми, и взять за все деньги, и выслать их в Москву, а Володимерову выдать расписку в получении. Воевода, боясь казни, тотчас же сдал новому откупщику кабак со всем кабацким заводом, верного голову Володимерова счел по приходным и расходным книгам и стал требовать у откупщика расписки, но он расписки не давал, а 14 декабря уехал в Москву жаловаться на бывшего верного голову, а вместо себя оставил своих товарищей, Постничка Семенова с четырьмя человеками, которые даже и в откуп не были записаны. Воевода, боясь ответственности, стал требовать у Постничка с товарищами отпи-си в принятии кабака, и отписи опять не получил, а между тем откупщик, живший все еще в Москве, подал новую жалобу уж на самого воеводу, что он 16 декабря Постничка Семенова с товарищами на привязи мучил и в тюрьму сажал, «в кабацких дворовых денгах», а в заводных и кабак с амбарами запечатан стоял и пития не было, а Постничко с товарищами три недели (?) сидели в тюрьме, да еще вымучил с них двадцать рублев денег, да ведро вина, да приставы и людишки воеводы взяли у них пол-сема денег». Воевода отвечает, что все это неправда, и с своей стороны доносит, что Постничко Семенов с товарищами 18 декабря ночью сожгли в кабаке до смерти князя Ивана Гундорова, «обертя его в рогожину». Я, прибавляет воевода, писал уже об этом в Москву (да не получил ответа), а князь Гундо-ров, пролежав у откупщиков в анбаре одиннадцать дней, 29 декабря взя был отцом своим князем Иваном Гундоровым. Царь приказал исследовать это дело губному старосте, Флору Кишкину. Кишкин также норовит откупщику и тянет дело до мая месяца, а 29 мая воевода жалуется на него, что он написал ложный обыск, а писал тот обыск дьячок Ивашка Семенов, ведомый вор. Чем кончилось это дело — неизвестно. Должно думать, что дело о сожжении повелено
178
предать забвению, а откупщик с губным старостой стали распоряжаться в Шуе, как у себя в доме. В 1635 году шуя-не жаловались царю, что поймали они у Флора Кишкина разбойника Федора Заявецкого, который, чтоб выпутаться, стал клепать посадских людей разбойничьими покупками, а Кишкин начал печатать у них домы. Около этого же самого времени (1634) существовал другой знаменитый «кабацкий ярыга», князь Федор Пожарский. Дяди его, князья Михайло и Дмитрий Пожарские, жалуются на него царю и пишут, что племянник их «на государевой службе» в Москве заворовался, jaer беспрестанно, по кабакам ходит, пропился донага и стал без ума, а дядей своих не слушает, хотя они всеми мерами его унимали, били «и на чепь и в железо сажали». «Поместьице твое, государь,— пишут они,— царское жалованье давно запустошил, пропил все, и ныне, государь, в Можайске с кабаков нейдет, спился с ума, а унять его не умеем. Вели, государь, его из Можайска взять и послать под начал в монастырь, чтоб нам, «холопем твоим», впредь от тебя, государь, в опале не быть». Царь написал об этом можайскому воеводе и велел прислать Пожарского в Москву, в разряд. Вместо прекращения подобных кабацких ярыг, с течением времени они все больше и больше увеличивались.  Случалось,  и дворяне пропивали имения, и одни из них шли промышлять по кабакам, другие — в клубы, третьи делались сводчиками, стряпчими. Пропив все с цыганками, они сами становились цыганами и начинали торговать лошадьми.  К подобным дворянам присоединялись толпы «чиновников», сменивших старых подьячих и приказных, и целая армия цеховых и мещан, для которых кабак сделался единственным убежищем в жизни. Между тем, исключая кабаков, вырастали притоны кутивших господ, «трактиры» с клубами табачного дыма, с дикими криками, стуком киев «в отдельной» комнатке, где маркер обделывает какого-нибудь господчика. Барство развратило все трактиры и гостиницы; никуда нельзя войти без того, чтоб тебя не приняли за «барина», т. е. за человека, способного кидать даром деньги. Но видно мало было трактиров с одними «машинами». Вся Москва с прошлого года усеялась «трактирами» с арфистками, русскими и немецкими, с танцами, с хорами музыкантов. Эка, подумаешь, веселятся. Но сволочь, пившая, как мы видели, некогда в одних кабаках с Пожарскими и Гундоровыми, давно уже живет особняком, сделав кабак как будто какою-то собственностью  людей  своего  класса.  Число  городских пьяных увеличивается неимоверно. У них явился даже новый праздник — «понедельник». По понедельникам, как и по воскресеньям, все кабаки набиты битком. Число кабацких пьяниц определяется лучше всего числом кабаков. Ка-
179
баков в Москве в 1847 году было 206, в 1862 — 218, а вместе с трактирами и другими питейными заведениями — 371, а в 1863 — кабаков 919, а вместе с другими питейными заведениями — 3 168. Экая роскошь, подумаешь! Великое благодеяние для людей, которые, по их же словам, «хлебают сиротские слезы, завивают горе ремешком! История корчмы — это история ополячення, онемече-ния, отатарения, словом всего, чего хотите, только не развития славянской жизни из славянских начал 68.
Один из главных признаков сложившейся народной жизни — это следы социального ее устройства, которое проявляется в организации городских общин (гильды-брат-чины, цехи-артели) и в заведении питейных домов. Общественные питейные заведения делаются известными на Западе со времени Карла Великого. Здесь сходятся все, и светские, и духовные, и в капитуляриях Карла Великого и его преемников не раз повторяются предостережения благоразумной администрации, «ut monachi et clerici tabernas non ingrediantur edendi vel bibendi causa»*. С тех пор эти питейные дома живут и развиваются, вместе с остальной жизнию Европы, вплоть до настоящей минуты (Delvau. Caf?s et cabarets de Paris. Paris 1862). Древнеславянские общественные заведения, куда народ собирался для вершения общественных дел, для бесед и попоек, назывались корчмами. «Корчма» вместо «кормча» (Микуцкий. Отч. по II отд. Ак. Н.) от. серб, «крма», церк.-славянского «кръма» — пища, русск, «корм», откуда серб, «крмача», родител — «крмача». От славян корчма перешла к эстам: (K?rts, K?rtsmit) и к финнам. Корчмы, следовательно, были питейными и съестными домами. Здесь, в корчмах, приставы передавали народу постановления правительства; здесь судились и разбирались возникавшие между приезжими и гостями споры, и корчмы долго заменяли позднейшие ратуши и были гостиными дворами (Погодин. Исторический сборник. IV. С. 225). Начиная с XI века, мы встречаем корчмы на Руси киевской, у новгородских славян, у болгар, сербов, в Чехии (Mater Verborum), в Польше, в Жмуди (Устава земли Жомойтской), и у славян прибалтийских. В Сербии, как и везде, продажа напитков вольная. Душан
(1336—1355), подтверждая дубровницким купцам свободную продажу питей, говорит: «и крьчьму да носе» (Майков. История сербского языка). Впоследствии, именно в наше время, под влиянием неметчины, корчма у сербов исчезает (Вук. Кар. Срп. ріечн.), но остается еще у болгар, где она сохраняет свое старинное народное значение и отличается от «механы» (гостиница, городской трактир, питейный дом), заимствованной от венгров или от турок. Южнославянская крчмарица, кръчмарка (корчмарка) — это не теперешняя великорусская целовальничиха, а, напротив, один из лучших членов сельского мира. В песнях южных славян корчмарка постоянно является лучшим другом народных героев. У каждого из них есть своя посестрима — корчма-рица, которая ухаживает за своим милым, спасает его от гибели. В корчмах проводит время за вином знаменитый герой южнославянского эпоса, Кралевич Марко:
Вино пию Кралевиче Марко,
Вино пию у'ладна ме'ана** .
Так начинаются почти все песни о Марке Кралевиче, и в одной из них корчмарка Ангелина спасает своего побратима Марка Кралевича от врага его, Гина Арнаутина; в другой песне, она отправляется в Софию и сватает за Марко дочь болгарского царя Шишмана (Попов. Путешествие в Черногорию). Теперешняя болгарская корчма обыкновенно состоит из одной комнаты; посреди ее — огнище, где пылает огонь; в крыше сделано отверстие для дыма; вокруг огнища стоят столики и стулики, на которых сидят гости — старики, собирающиеся для бесед, певцы, которые рассказывают о старине, нищие и постоянные члены корчмы — портной, обшивающий всю окрестность и знающий все новости, поп, как один из главных членов сельской общины, и дьячки. В углу корчмы приделана лавочка, где продают веревки, орехи, фасоль, пшено, и тут же стоят бочки вина и ракии (водки). К бочке приделана втулка (ка-нелка), заткнутая чепом; из бочки вино наливают в жестяную кружку (ока) или в глиняный кувшин (пукал), откуда оно разливается в чаши. Древнеславянские напитки — квас, пиво и мед — совершенно исчезли у болгар, сменившись виноградным вином, доступным на юге всякому человеку, и водкой, употребляемой только людьми богатыми. У шопов, где больше сохранилось остатков старины, существуют еще истые славянские корчмы с девушками-корчмарками. Корчмы западных славян являются уже центрами общественного, финансового и юридического управления (Preusker. Blicke in die vaterl?ndische Vorzeit). Сначала они,
*T. e.— «чтоб монахи и духовные лица не ходили в корчмы для еды и для питья».
180
**В холодной, прохладной корчме.
181

как и везде,  были вольными учреждениями, куда народ спокойно сбирался  по торговым дням;   потом делались княжескими, казенными или, вместе с землею, переходили в наследственную собственность арендаторов  (шульцов), получавших право заводить lib?ra taberna (Валуев. Симбирский сборник». I. С. 31), или к духовенству, к епископам и монастырям, и тогда народ стал заводить себе тайные корчмы, taberna occulta, известные с XII века (Погодин. Исторический сборник. IV. С. 222). В винодольском законе хорватов, по рукописи XIII века, упоминаются уже немецкие «товерна» и «товернар», но на полях рукописи, для означения корчмы, изображен стол, а на нем ведро, кружка и жмуль (Чтения. 1846. IV. С. 27, 41). В Померании корчма, находившаяся в зависимости от жупана, стояла непременно на каждом рынке, в каждой жупе, и была центром финансового управления округа. В Колобреге при двух жупанах было и две корчмы (Гилъфердинг. История балтийских славян. LIX). В польских городах везде, на площади или рынке, среди города стояла корчма, также называемая таверной. В Богемии и Польше, начиная с XI века, известны корчмы вольные и казенные. В иных городах было от двух до четырех  корчем:   «in  Bitom  targowe duae  tabernae;   in Siewor novum targowe, una taberna; ad magnum sal quatuor tabernae» (Szczygielski. Tinecia. II. C. 138; Погодин. Исторический сборник. IV. С. 225). Свободные корчмари подлежали ведомству и дворовому суду (curia) того господина, на земле которого находилась корчма. В юго-западной Руси доселе еще удержалась древне-славянская корчма, и в разных местах Белоруссии встречаются остатки старинных огромных корчем, превращенных теперь в заездные домы и составляющих как бы кварталы местечка (Шпилевский. Путешествия по Полесью и Белорусскому краю). И если в Воронежской губернии народ по праздникам собирается уже около кабаков (Этнографический сборник. I. С. 226), то в Виленской губернии еще попрежнему все общественные дела решаются в корчме (Там же. С. 290), и во всей Белоруссии и Украине, несмотря на все усилия обратить корчму в шинок или кабак, она доселе еще служит обычным местом собраний для дел, бесед и гульбы. В Белоруссии бабку после крестин ведут в корчму; свадьба, отправляясь в церковь, заезжает в корчму. Двор корчмы или стодола (сарай при корчме) служит местом собраний парней и дивчат, которые собираются сюда плясать под музыку (Эн-тографический сборник. II. С. 241; Вестник Европы. 1828. Кн. 5—8. С. 77). «Що божоі неділі, чі праздника, після обіду, хлопці та дівчата сходютця до корчми оттанцювать, а хозяіни и жінкі збираютця до іхь подивитись та побалакать де о чім, а піц час и чарку горілкі випить. От зібралось
182
біля корчми людей вже чи мало, музики грають, парубокь с дивкою танцює, а старійши, люльки запаливши, посідалі собі на приспі тай балакають» (Основа. 1862, январь). «Да не всіжь и пьяниці,— рассказывает другой.— Одні приходять сюда побачитись з добрими людьми да побалакать, а другі — так, як оце й я — щоб послухать розумних людей и почуть що робитця у світі» (Основа. 1861, июль). В праздник, когда нет дела, «чоловік» с утра уже идет в корчму и говорит жене: «нада схадзиць на часок в карчму», и идет, вполне уверенный, что останется там до обеда или до вечера. Жена обыкновенно отвечает: «пайдзешь на часок, а прасядзишь да начи; виць в карчмы смаляныи лавки: как сядзишь, так и паралипнешь» (Энтографический сборник. II. С. 242). Итак, корчма Южной Руси представляется нам коренным народным учреждением, из которого, при движении народной жизни, могло б вырасти то, что у нас именуется клубами и собраниями, но только в более приличном виде. Тогда как из нашего собрания, пожалуй, выведут человека, к нему не принадлежащего, из свободной народной корчмы не выведут никого, и тогда как у нас женщина стыдится войти в кабак или в трактир, а членами клуба — одни мужчины, в корчму входят все: и мужчины и девушки. Здесь-то, в корчме, гуляла и прекрасная благородная Бондарувна, жертва польских насилий и один из лучших женских образов украинской поэзии:
Ой у Луцку, в славнім місти капелія грае,
Молодая Бондарувна у корчмі гуляє.
Но совсем уже не то местами, где корчма успела обратиться в кабак или шинок, куда теперь и дівчата частуют (Основа. 1861), но уже к позору нашей современности, столь неприлично гордой своими успехами... дівчата, ночные собрания которых разгоняют для «порядка», собираются в корчмы пить...
Моя дочка ледащица — не ночуе дома,
Моя дочка ледащица — не хоче робити,
Да як прійде неділенька — йде в корчму пити.
Так как в корчме продавались питья, то отсюда и самое продажное питье получило название корчмы (кръчьма), с каким оно постоянно встречается в памятниках древней Руси (MikloSich. Lex. fasc. II. С. 318) у сербов: «прода]е на крчму» — значит продавать по мелочи. Слово «крьчьмьница» встречается в древнейшем переводе пророчеств Исайи (Описание славянских рукописей. М., 1855—1869. Т. I. С. 88). В древнеболгарском языке «крьчь-мница» — taberna, «кръчьбьник» вместо «кръчьмьник» — Х<іттт|Хо?. И с тех пор, вслед за древнеболгарским языком,
183
во всех древнерусских сочинениях кабаки и питейные дома всегда называются корчемницами и как будто облагораживаются этим в сознании духовного писателя. «Приключился,— говорит одна легенда,— яко неціи человецы честніи по мірскому в корчемнице піяху, и глаголюще с собою о разных вещах» (Памятники старинной русской литературы. I. С.  141). Корчму знает «Русская правда», составленная около XII века, может быть, в Новгороде, и, подобно сербам, употребляет слово «корчьмствовать» в значении мелкой, розничной продажи. На северо-востоке Руси, где общественная жизнь развита была гораздо слабее, чем на юге, корчмы не имели никакого значения. Суздаль, Владимир, Москва совершенно не знают корчем; напротив того, в Киеве, удивлявшем в XI веке своим народонаселением, своими восьмью рынками и несметным множеством товаров, в не менее богатом Новгороде, в Пскове и Смоленске корчмы составляли важное городское учреждение. В уставной грамоте смоленского князя Мстислава 1150 года упоминаются «мыта и корчмити» как подать с приезжих торговцев.  В Новгороде и Пскове корчмы — собственность городских общин. Князь, на основании договора, по которому он принят, не имеет в корчмах никакой воли: «а сво-бодъ ти ни мыть на новгородьской волости не ставити». По псковской грамоте, которую относят к 1397 году, запрещалось «княжим людем корчмы по дворам не держать ни на Пскове, ни на пригороде, ни ведра, ни корец, ни бочкою меда не продавати» (Карамзин). Это право города не уступали даже соседям. В 1474 году князь-местер Риз-ский прислал посла к великого князя воеводе, князю Данилу Дмитриевичу, и к князю псковскому Ярославу Васильевичу, и ко всему Пскову, и говорил: «аз князь великой Илифляшской и Ризской повествую, чтобы ми есте мир дали; и яз князь-местер с воды и с земли оступаюся дому святыя троица, и всего Пскова, моих сусед, да и за то маюся, что ми к вам в Псков из своей волости корчмы пива и меду не пущати, а колода отложити по всей моей державе, а на том пишу грамоту и крест целую за всю свою державу и за вси города а опроче пискупа юрьевского и всех юрьевцов». Узнав об этом, юрьевские послы также дали обязательство: «им во Псков корчмы не возити, ни тор-говати, ни колоде (заставы) у костра не держати» (Памятники старинной литературы.  IV.  С.  248—249).  Вольные корчемники платили подати. В 1417 году псковские посадники, «наймитов наняша, и поставиша костер на Крому от Псковы, а поимаша то серебро на корчмитех» (Карамзин). Не то было, не то начиналось в городах, которыми владели князья. Облагая пошлинами напитки, заводя свои княжеские  корчмы  и  преследуя,   чисто  из  корыстных  выгод,
184
вольное корчемство, князья вызывали этим появление тайных корчем и пьянство. Звание корчемника, честное в течение нескольких веков самобытного, свободного народного движения вперед, унижалось, делалось преступным. В Паисиевском сборнике XIV века, лист 92, в исчислении занятий, за которые отлучают от церкви, рядом с чародеями и наузотворцами, упоминается и корчемник (корчъмитъ). Точно так же и корчемника, поставленного от князя, стали считать наряду с разбойником и мытарем. Так мы понимаем следующее место Никоновской летописи. Здесь, под 1399 годом, сказано про Михаила Александровича Тверского: «во дни убо княжения его разбойницы и тати и ябедники исчезоша, и мытари и корчемники и торговыя злыя тамги истребишась» (Никоновская летопись. 1786. IV. С. 287). Кирилл, игумен Белозерского монастыря, около 1409—1413 годов писал можайскому князю Андрею Дмитриевичу: «и ты, господине, внимай себе, чтобы корчмы в твоей отчине не было; занеже, господине, то велика пагуба душам; крестьяне ся, господине, пропивают, а души гибнут» (Акты исторические. I. 16). Великий князь Василий Иванович запретил смольнянам ставить корчмы, а сын его, Иван Грозный, вдруг ставит в Новгороде восемь царских корчемных дворов. «1543 года, ноября 21, на Введень-ев день, прислал князь великий Иван Васильевич в Великий Новгород Ивана Дмитриевича Кривого, и он устроил в Новгороде 8 корчемных дворов» (Памятники старинной литературы. III. С. 200). В Новгороде поэтому заводится страшное, по тому времени, пьянство, и новгородский владыка Феодосии плачется за несчастный народ: «Бога ради, государь,— пишет он московскому царю,— потщися и помысли о своей отчине, о Великом Новгороде, что ся ныне в ней чинит. В корчмах беспрестанно души погибают без покаяния и причастия» (Вивлиофика. XIV. С. 238). И, может быть, вследствие этих жалоб 27 января 1547 года уничтожены были в Новгороде все княжеские корчмы: «пожаловал царь и государь великий князь Иван Васильевич, в своей отчине, в Великом Новгороде, отставил корчмы и питье кабатцкое*: давали по концам и по улицам старостам, на 30 человек, две бочки пива, да шесть ведер меду, да вина горького полтора ведра на разруб» (Памятники старинной литературы. III. С. 153). В Новгородской второй летописи добавлено: «в лето 7056 (1548) генваря в 10 день, князь Иван Васильевичь отставил в Новгороде корчмы, и дворы развозили» (Там же. С. 201). Должно думать, что корчмы встречались иногда и по другим городам москов-
* Летописец выражается языком своего времени: в  1547 г. кабаков еще не знали.
185
ского царства, и питейные дома Москвы, о которых упоминают иностранцы, также, может быть, носили названье корчем. В 1548 году, по жалованной грамоте царя, город Шуя  был  отдан   в  кормленье  боярину  Голохвастову  «с правдою, с пятном, и с корчмою». В выписи 1552 года, данной по приказу Ивана Грозного Андрею Берсеневу и Хованскому, ведено было им беречи крепко во всей Москве, чтоб священнический и иноческий чины в корчмы не входили, в пьянстве не упивалися, не празднословили и не лаяли (Акты исторические. I. 54). В корчмах и по домам народ пил свои исстаринные, ячные и медвяные питья: брагу (санскр. bgr, bhraj, нем. brauen, brut — варительница пива, невеста, франц. brasseur), мед (санскр. madh, mauth — сбивать      мутовкой,      madhu —      медвяный      напиток, cK?«?mjodhr), пиво, эль (олуй, оловина), квас — напиток чисто славянский, который соседи-скандинавы олицетворили в образе вещего Квасира; и, наконец, с конца XIV века — водка. Так, из седой, незапамятной старины, когда славяне выходили из своей прародины на Гималаях, они несли с собой напитки и пили их в течение длинного ряда веков, вырабатывая свою культуру. Жизнь шла таким образом до половины XVI века. Воротившись из казанского похода, Иван Грозный запрещает жителям Москвы пить водку — позволяет это одним лишь опричникам и для их попоек строит на Балчуге* (татар, «грязь», «топь») особый дом и называет его кабаком. Кабак — также слово татарское (Линде. Материалы, для сравнительного русского словаря. Варшава, 1845; Вивлиофика. V. С. 7, 141, 143; Татищев. Лексикон исторический; Русские достопамятности. Ч. II. С. 9; ср.: Гримм. Deutsches W?rterbuch. V. С. 6). Единственный на всей Руси царев кабак, существовавший в Москве в половине XVI века, распространяется скоро по всему московскому царству; кроме кабаков, для вина, пива и меду заводятся квасные кабаки, и корчемник, доселе вольный промышленник, человек всеми уважаемый, получает значение контрабандиста;  и положительно весь русский народ обвинен в корчемстве. Каждый торговый день бирю-чи выходят на площадь и кличут, чтоб крестьяне вина не курили, пива не варили, медов не ставили, а народ, по «замерзлому своему противству»,  заводит «тайные корчмы, воровские пристани», и по всей русской земле начинается преследованье корчемников, продолжавшееся безустанно в течение 300 лет. Псковитянам, простым людям, кабак казался невыносимым злом: Ордын-Нащокин ввел во Пскове вместо кабаков вольные корчмы, и изо Пскова писали:
*В Москве и теперь есть улица Балчуг между Раушской наб. и Чугунным мостом.
186
1«Что были кабацкие избы, где всякое бесчиние и смрад |были, а ныне в тех избах всякого благолепия исполнено». |То была последняя вольная корчма на великорусской зем-[|ле! Одно уже слово «кабак» было ненавистно народу, и, ^употребляя его в разговоре в течение 300 лет, он, однако, ^никогда не решался изобразить его буквами на вывеске 69. | Поэтому в 1651 году царевы кабаки велено было называть ^кружечными дворами, и хотя народ сократил это длинное название в более сподручное — кружало, но кружало по-прежнему оставалось кабаком. В 1765 году еще раз увида-: ли, что от злоупотреблений... (?) название кабака сделалось іподло и бесчестно, и его переименовали в питейный дом. І Между тем к началу ХГХ века кабаки распространяются по селам и деревням, и распространение это неудержимо тя-|нется вплоть до нашего времени. В 1852 году — в России 77 838 кабаков;  в 1859 — 87 388. «Питейные дома — это притоны бесчинства и разврата», говорится в «Трудах» Комиссии нового акцизного уложения, и вслед затем громад-S ное число кабаков, существовавшее в последнее время отії купов, увеличившись в шесть раз, переходит теперь за полмиллиона... На кабаке одна лишь сивуха, иначе — сиротские слезы...
Opfer fallen hier
Weder Lamm, noch Stier:
Aber Menschenopfer unerh?rt     .
Повторим, чем начали: что история корчмы — это ис-i тория всего, чего хотите, даже отатарения, только не раз-' вития русской жизни из свойственных ей, родных ей, русских начал.
 

Сайт создан в системе uCoz